Владимир Иванович Козлов (13.06.1980, Брянская область) — поэт, литературовед, медиаменеджер. Доктор филологических наук, автор книги «Русская элегия неканонического периода» (М., 2013). Поэтические книги — «Самостояние» (М., 2012), «Опыты на себе» (М., 2015), «Красивый добрый страшный лживый смелый человек-невидимка» (М.-Ростов-на-Дону, 2020). Возглавляет Аналитический центр «Эксперт Юг» и АНО «Инновационные гуманитарные проекты», которое развивает журнал о поэзии Prosodia и ежедневное медиа о поэзии https://prosodia.ru. Лауреат премии фонда А. Вознесенского «Парабола» (2017). Живет в Ростове-на-Дону.

Залапанная геометрия

Стихи из книги «Красивый добрый страшный лживый смелый человек-невидимка»

ПОХИЩЕНИЕ РОССИИ

Во время навеянной восьмилетней стагнацией пленарной дискуссии
о параметрах индивидуальных вкладов в общественный долг
ради обороны отечества
от нарастающего технологического отставания
я сначала легонько кусаю тебя в основанье затылка
и чувствую, как ты вздрагиваешь, как трепещешь, играя в жертву,
но держишься,
твои статусы ещё держатся,
сдерживая улыбку, ты шикаешь на меня,
но, услышав двадцать два раза слово «эффективность» от её имитаторов,
я возбудился и сделался беспощаден, —
ладонь моя, устремившаяся обнять,
юркает ниже —
в щель между юбкой
и голым горячим телом,
препятствие, тоже мне: трусики —
я полновесно сжимаю твою ягодицу,
убеждаясь, что мне нужно больше, —
закамуфлированной имитации
может быть противопоставлена
только голая и пульсирующая полнота, —
я захожу с другой стороны
и чувствую пальцами пульс,
ты застыла в той каменной позе,
что наполнена взрывом дыхания,
я бы мог взять тебя прямо здесь —
эти люди не знают, что я тебя здесь уже брал, —
ты твёрдо берёшь мою руку
и убираешь, но так, что я понимаю:
ты отвоёвана, ты похищена;
мы дышим буквально минуту
и просто уходим
без объясненья причин,
не глядя ни на кого в этом зале.

РИСУНОК ДЕРЕВА

Навести порядок в доме — значит
наточить карандаши;

мерцающая линия
скомканной фисташковой футболки
расходится омывающими вертикаль
и подсвеченными глубиной окна волнами тюля,
продолжается уставшим кварцевым пиджаком,
высокой канареечной стеною шкафа,
на её отражающей поверхности заметны отпечатки пальцев,
которым, должно быть, уже не один год, —

орнамент в результате производимой жизни
продолжается во все стороны,
в нём — бесстыдство наших проявлений,
в нас — бесстыдство видеть их орнамент,
ритм, которому только и ждёшь отдаться,
и куда он заведёт, известно —
к влажному от сытости носку,
прилипшему к паркету в самой его пыльной части
под батареей,

однако
линии чувственности поведут бесстрашных дальше,
под плинтусом должна быть щель —
щель обнаруживается везде, нужно только поискать, —
за нею — новая жизнь;

возникающая рифма
сродни разбухающей плоти
на фоне залапанной геометрии,
обжитой в качестве комнаты;
на чьей мы стороне? —
на стороне фигур?
кубического долга?
треугольных скреп?
или орнамента, текущего, как струйка
пролитого — и уже капает на пол? —

фигуры лишь крепчают в результате пересказа,
орнамент исчезает вовсе — и не вспомнить,
как были связаны
не далековатые,
а самые что ни на есть, как А и Б, —
их связь, окажется на деле,
настолько невоспроизводима,
что будет забыта,
как только по цепи пройдёт разряд, —
в эту подробность уходят все силы,
вся любовь;

эти ручьи чувственности, если представить,
что они текут откуда-то сверху,
где-то должны сливаться в поток,
его весь забирает земля,
бездна земли,
и возвращает —
не треугольниками и квадратами,
а деревом, чьи ветви
проходят тот же путь
в обратную сторону;

дерево вернёт цвета
и обязательно расскажет о тебе,
насколько жизнь твоя
была щедра, густа, ветвиста,
плодоносяща.

ИСХОДНАЯ ТОЧКА

Мы заплыли туда,
где некому будет заметить, что мы пропали, —

не правда ли — это особенная свобода:
выпасть из времени, ориентироваться по солнцу,
вспомнить названье травы и звать её только по имени,
своими глазами увидеть, как мелкая птичка
нападает на крючконосого хищника,
отгоняя его от гнезда,
отыскать недостроенный шлюз
в часе езды на моторной лодке
от мест, где купаются дети, берёт телефон, —
свобода похлопать рукой по петровской руине, ведущей в тупик,
свобода охотника, не знающего ни вчера, ни завтра,
но имеющего надевать червя на крючок и выводить добычу;

мы с другом детства
смотрим из лодки на три самолета,
размежевавшие небо раздвоенными хвостами,
всю дорогу мы разбирали
позиции стран по Сирии и Донбассу,
одних любителей дешево попиариться осуждали,
других поощряли,
обсудили промышленное строительство в Волгодонске,
где компании исчезают вместе со стройкой,
убитую трассу до атомной станции,
безвольного приезжего сити-менеджера,
которого так легко местные взяли на понт,
а в какой-то момент мы выключили мотор
и замолчали, вглядываясь в копошенье пичужек,
над которым летают стальные птицы, —

мы находились в той точке,
из которой и стал создаваться наш мир,
и сейчас, отыскав её,
я не мог подавить желанья начать создавать его заново,
только медленнее, осторожнее, так,
чтобы этот изгиб реки
вместе со всей тишиной и жужжаньем
не прятался, а был центром
деловой и духовной жизни.

ТЕМА РОЗЫ

Расселся на тесном балконе —
первый этаж гостевого дома —
вино, ноутбук, пара мыслей —
а сбоку оказался куст,
куст цветущих роз,
они разыгрывали персиковый цвет,
варьируя насыщенность, прожилки,
а главное — развёрнутость, открытость,
но большинство — пушилось перезрело,
цветы показывали все возрасты,
и было только два бутона,
о которых если говорить, то только
про совершенство напряжённых линий,
расходящихся под натиском созревшего творенья;
взглянув на них, однако,
я оробел,
поскольку формы этого бутона —
настолько общее, доступное, неудивительное место,
что перед мгновенным чувством красоты
я ощутил бессилие его спасти
от штампов скетча, трафаретов граффити,
от наглости татуировок, пошлости романсов,
слащавости принтов на девичьих футболках,
гламура косметических компаний
и самовыражения больших художников —
есть просто роза,
и этой розе завтра предстоит
взрыв зрелости, миг процветанья,
триумф среди обвисших форм
доброжелателей и похотливых сластолюбцев,
ей завтра предстоит открыть свой запах,
я мучаюсь заранье, предвкушая
запах: я ощущал его на коже,
на милой коже, он остался,
он навсегда на ней, —
на следующий день цветок был срезан кем-то,
куст выглядел теперь руиной,
я чувствовал себя примерно так же,
и только мысль о том, что он сейчас кому-то служит,
слабо утешала,
я написал страницу
и вспомнил, что бутонов было два,
я встал, вгляделся в глубину куста:
ну да, он там — и он расцвёл,
я сел счастливый, не пытаясь его нюхать.

ПОЛОЖЕНИЕ В КРЕСЛЕ

Я тут поймал себя на том,
что привязался к паре положений тела в кресле,
в которых чувствую себя уверенно —
так сказать, хозяином положения, —
и нужно заметить, что это довольно приятно:
минуты абсолютной пустоты в сознании,
несомненной самодостаточности,
чистого пребывания в полноте,
чего ещё надо? —
а потом я почувствовал, как затворяются поры,
как в самодостаточности проступает «достаточно»,
обращённое вне, — и от этого
жидкий металл моего нутра
больше ничто не способно
поддерживать в жидком виде —
я превращаюсь в монумент — и почему бы нет,
но интересное — потом:
я чувствую в том состоянии,
как неслышно начинают работать
те приводные ремни, которые
раскручивают не абы что,
а маховик насилия;
я чувствую, чем платит мир за состоянье,
которое я счел приятным,
и лик мой каменный —
ответ на кровь, на ещё больше крови,
и мне не страшно даже —
дальше
я понимаю, что надежды нет,
что ничего не сохранить,
что подломившаяся ножка кресла
имеет шанс разрушить мою жизнь, —
и только здесь я наконец пугаюсь —
меняю позу, становлюсь бесформенным и жалким,
пригодным для спасенья.

Аудио: Владимир Козлов читает стихотворение «Положение в кресле»

БЕЗДНЫ

Если пережить момент
наивысшей уязвимости, когда
к стеклу приставший лист язвит своим паденьем,
когда, почувствовав в подъезде запах, хочешь разрыдаться,
когда не можешь оторваться
от незнакомого лица
и чувствуешь, что твой томатный сок
уходит в космос через трубочку детали, —
если пережить этот момент,
то будет случай
сравнить его с другим —
когда заметил, но не посмотрел ни разу,
когда ты ухмыльнулся предложению себя,
а за всхлип в момент возненавидел —
одна из этих бездн
всегда является расплатой за другую.

РЕБЁНОК ТЕРПИТ

В минуты слабости посмотришь, как наш брат
в столовой бизнес-центра жмётся к стенке,
как он не может скрыть
слепую неготовность быть с чужими,
как он с каким-то скрежетом зубовным
ёрзает заевшей молнией на куртке,
как он на улице потопал не туда,
потом остановился, развернулся, —
посмотришь и подумаешь: да как же? —

как эта тварь ничтожная одним движеньем
на север отправляет поезда,
вынашивает замысел комфортного
устройства городов России,
пишет труд о мотивации труда,
который объяснит
доступным языком,
как оказалось так, что он —
да и любой природный интроверт —
таки пристегнут к неосвоенному миру, —

и в голову приходит давний образ:
ребёнок терпит боль и делает уроки —
чем глубже мера слабости, тем очевидней чудо
невесть откуда данной человеку силы
не только донести своё,
но и помочь кому-то, кто
нас ни по имени и ни в лицо,
но как-нибудь потом узнает.

ЮВЕНИЛЬНЫЙ ЦВЕТ

…люди, впрочем, умеют цвести и незрелыми,
но противоестественность
того, что происходит с ними,
обнажает лишь сравнение с цветком,
который будто бы насильно
вынут из бутона, —
и вот он рыхл и в очертаниях распущен,
цвет лепестков ещё не выбран,
рецепторы раздражены от всякого
соприкосновенья со средой,
о размножении не может идти речи,
сколь ни отчаянны случайные объятья, —

для нас всё это, скажем так, приемлемо,
поскольку для юстиции есть личности ещё в утробах,
а научившийся ходить имеет право
идти немедленно куда угодно,
умеющий смотреть при этом
слышать не обязан никому,
не говоря уж об уменье
вежливо ответить
на неуместность или даже грубость —
достаточно бутона, чтоб цвести,
достаточно телесного присутствия в пространстве,
чтобы получить права
на всё, на что имеет право человек, —

и сядешь с ним таким чайку попить —
сидит перед тобой обрубок,
уверенный: достаточно быть богом
продаж, не знаю, пылесосов,
чтобы остальное взять в готовом виде:
правильные жесты, блюда, навыки любви —
и вместо друга у него костыль,
есть какой-то любвезаменитель,
есть оплачиваемая видимость досуга
и, конечно, страх потери денег,
что будет значить одиночество в веках, —

но многие убеждены, что если мы сейчас
начнём вникать в предназначенье
разных внутренних, потом духовных органов,
которых больше, чем деталей
в автомобиле, потом начнём пытаться
задействовать их все, производя на свет
напряженье полноценной жизни,
то в результате персонал значительно ухудшит
показатели продаж, которыми гордился
индустриальный, но цветущий инвалид, —
если все мы будем полноценны,
то кто из нас тут будет что-либо уметь?
а если мы сведём себя до ремесла,
то на какой ступеньке рабского служенья
нам предложат наконец пожить? —

однако это — ложная дилемма,
поскольку допускает выбор
между зрелостью, способной к продолженью рода,
идущего от пыли в дланях Господа,
и ролью одноногого и оловянного солдата
в возрасте четырнадцати лет
охраняющего что-то,
о чём он не узнает никогда,
не говоря уже — дотронуться или совпасть.

ЧУЖОЙ

…более того, я бы сказал,
что у тебя настолько повышенная выживаемость,
что даже русская классика
по-твоему — учебник жить,
а не учебник умирать:
жизнь для тебя всегда достойней смерти,
и, думаю, останься от тебя
после нападенья, скажем, только палец —
он мог бы праздновать победу жизни
над внешним, а не внутренним врагом —
внутри врагов не может быть, поскольку,
по сути, органы внутри взаимо-
заменяемы: вот если
вырвало, к примеру, сердце,
его заменит, в общем, и кулак,
а если голову долой, то думать
сможет даже селезенка —
при сшитии ничто ни с чем не конфликтует,
внутри — сплошная гомогенная среда,
на коже — клетки, что с приходом утра
немедленно, неумолимо
в больших объемах вырабатывают счастье,
делающее жизнь героев русского романа,
прописанных всегда за стенкой,
уже невыносимой совершенно.

ПРОГРЕСС

Каждый раз — второй ли, десятый —
подступая к проблеме — одной и той же —
надо сразу ей дать
новое имя,
сразу же — не теряя времени
на исторические параллели,
на расхожие диагнозы типа «реакция»,
«расстройство желудка», «фашизм»,
не пытаться выявить генезис конфликта —
на пять лет в прошлое не лезть, не то что на пятьсот;

«империализм»? — изжито —
съедено и высрато, лишь классиков вопроса
назвать рабочего не хватит дня, —
куда же вы с просроченными лозунгами?
кого пытаетесь пугать начинкой выпотрошенных слов? —

да, есть слова — пусть не проблемы, —
которые мы победили,
а если победили, значит навсегда,
среди них есть смешное «рабство»,
наивная безграмотная «смута»,
элементарный «национализм»,
пустопорожний «космополитизм»,
«модернизация», туды её в качель,
да мало ли? —

таков прогресс —
языковая, в сущности, проблема.

ОЧЕРЕДЬ НА РАЗГОВОР

Недавно вдруг заговорили
о ветеранах необъявленных войн,
которые вдруг стали не секрет;

правильно заговорили, чего уж,
всем нам есть чего добавить,
но, чтоб не упустить душевного прорыва,
хочу буквально через запятую
поставить в очередь на разговор

людей, забытых на распиленных заводах;
книжных червей, когда-то похожих на мальчиков и девочек;
ученых, умеющих в одиночестве
ходить по стенам и потолку;
мастеров дел заплечных,
рассматривающих вечером свои ладони;
шахтеров, не узнавших однажды поверхности;
спортсменов, бегущих от пустых трибун в бандиты;
помянем собственно бандитов,
которые изобрели лохов;
помянем работяг —
царей на пятачке уже ничьей земли;
с ума сошедших — ибо должен кто-то
сходить с ума в такие времена;
и тех, кто вырвался, и в том числе —
из рук, просящих помощи, —
а были ведь и немощные,
которым выпало болеть во времена,
когда и здоровые были несчастны, —
и каждому сегодня
есть кого добавить в список
достойных не столько ветеранских планок,
сколько памяти и слёз.

СБОР СПЕРМЫ

В очереди передо мной
взрослый человек
женского когда-то пола
выставил в открытое окошко лаборатории
прозрачную пробирку с образцами кала,
на этом пьедестале,
пока лаборант оформлял документы,
образец был виден во всех структурных особенностях,
очередь за мной подтвердит,
а мне в том же окне дали ключ от комнаты 111,
пустой сосуд и несколько минут;
в комнате без окон с надписью «Служебное помещение»
стояли стол, стул и раковина —
было решительно непонятно,
как тут должно зарождаться возбуждение,
необходимое для сбора
биоматериала, так как
для сбора некоторых биоматериалов
необходимо возбуждение,
желательно вызываемое самой жизнью, а не
картинками, которые плохо грузились
из-за плохой связи в подсобке,
и то, что вышло в итоге, было на вид
ничуть не привлекательнее кала,
некоторые вещи сильно теряют,
оказавшись в прозрачной банке,
это, наверное, можно сказать
и о человеке в целом,
а ещё для того, чтобы результаты анализа
не были искажёнными,
полагаются диета и воздержание,
думаю, что то же можно сказать
об образцах речи.

ПРОЩАНИЕ С ГЕРОЕМ

Иногда, попрощавшись
с надеждою одолеть
другость одним лишь словом,
потеряв
всякую веру в трибуну,
ты понимаешь вдруг, что от тебя остаётся
скелет из случайных слов
и больше нет мышц для шевеленья, —
и тогда ты надеешься, что
есть жизнь после смерти
надежды, — эта жизнь вершится там, внутри
родного языка, и это, может,
именно то место, где ты и мечтал
построить дом, когда у микрофона
твой взгляд горел, а голос
дрожал, как будто эта страсть
способна отворить дом языка
тебе, а значит, и кому угодно, —
однако световая скорость страсти
всегда выносит говорящего с орбиты
в бесконечную вселенную сплошного
изумлённого молчания, в котором
теряются и звёзды, и герои.